Павел Варфоломеевич Кузнецов
Европейский путь от кризиса к возрождению в точности повторил русский художник Павел Варфоломеевич Кузнецов (1878–1968).
Как Гоген бежал из Парижа на далекие острова, спасение к Кузнецову тоже пришло через Восток. Еще недавно им все восхищались, буквально носили на руках. Известный художественный критик Абрам Эфрос писал, что у Кузнецова нет «ни одного нескромного жеста или образа, только тишина, торжественность и благодать – фонтаны, голубые сияния, тихие дети, нежное материнство». Хотя и добавлял про охватывающее его перед этим кузнецовским миром чувство тревоги. Эфрос не ошибся: незаметно, но верно модерн рушил и корежил талант Кузнецова, соблазняя художника смертью, и, в конце концов, победил. «То, что казалось еще недавно тонким и прелестным, заманчиво ядовитым и мистичным, в новом кругозоре, нищем знанием, кажется приторным и манерным, – описывал конец этой эпохи Леон Бакст, – идеалы покойного века, проституированные эксцессами необыкновенного и вычурного, потеряли, обветрили свое золото, лишились своего обаяния…».
Как будто демон модерна перестал заигрывать и соблазнять, но, почувствовав победу, показал кривые зубы, копыта и хвост. Как только нежный дар Кузнецова превратился в уродливую маску, художник моментально растерл всю свою «голубо-розовую» славу. Никому он больше не нужен, не интересен, все как будто перестали его узнавать. От стыда Кузнецов бежит из Москвы в родной Саратов, и многие уже поговаривают, что Кузнецов, как художник, исписался. «Кончался 1910 год… Кузнецов… исчез с московского горизонта. …Прошла весть, несколько странная, что Кузнецов уехал к киргизам в степи. Почему в степи? Почему к киргизам? Это было неожиданно, и кое-кто сугубо покачивал головой...» – пишет А. М. Эфрос.
...
Подобно главным европейским художникам, искавшим противоядие от смерти модерна на Востоке – в Японии, в Персии, в арабском мире – Кузнецов тоже кинулся в незнакомый ему мир Востока. Однако, в отличие от Европы, для России Восток не был экзотикой – в Москве даже есть улица, на которой традиционно селились выходцы из татарской орды (Ордынка). На каждом рынке были люди в восточных одеждах, привозившие свои необычные товары, говорившие между собой на непонятном языке. А уж в родном кузнецовском Саратове даже верблюды ходили по улицам. Ехали на пароходах на Нижегородскую ярмарку татары в черных одеждах, персы с черными глазами и крашенными крипичной хной бородами – их медленные грациозные жены лишь угадывались в складках шелков, только черные маслины глаз стреляли над прикрывавшими лица тканями. Стоило русскому человеку перебраться за Волгу, как Восток разворачивался полноправно и ярко. К тому же в конце 19-го века стало модно для оздоровления пить кумыс – напиток из конского молока, который нужно было пить только свежим, а для этого ехали в степь...
Бесславно вернувшись из Москвы в Саратов, Кузнецов, скорее всего, стеснялся даже ходить по улицам, боялся показаться на глаза знакомым, художникам. Хотелось куда-то спрятаться, переждать, пока всё забудется: и слава, и гордые юношеские мечты, и последующий провал...
«С Соколовой горы... я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы ее степей, начинающихся с противоположного берега. И эти таинственные дали неудержимо влекли меня изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет, какой своеобразный быт меня ожидает. Желание было столь велико, что я, наконец, взяв с собой брата (Виктора), переправился через Волгу и, сев в поезд, доехал до станции Таловка, пересел в телегу и углубился на 150 верст в глубь степей. В селении я, познакомившись с местным киргизским врачом, окончившим Казанский университет, узнал от него, что можно заказать построить себе кошару (юрту) прямо в степи среди киргизов, жить их бытом и кочевать с ними по степям», – пишет Павел Кузнецов в своей автобиографии.
Как Гоген бежал из Парижа на далекие острова, спасение к Кузнецову тоже пришло через Восток. Еще недавно им все восхищались, буквально носили на руках. Известный художественный критик Абрам Эфрос писал, что у Кузнецова нет «ни одного нескромного жеста или образа, только тишина, торжественность и благодать – фонтаны, голубые сияния, тихие дети, нежное материнство». Хотя и добавлял про охватывающее его перед этим кузнецовским миром чувство тревоги. Эфрос не ошибся: незаметно, но верно модерн рушил и корежил талант Кузнецова, соблазняя художника смертью, и, в конце концов, победил. «То, что казалось еще недавно тонким и прелестным, заманчиво ядовитым и мистичным, в новом кругозоре, нищем знанием, кажется приторным и манерным, – описывал конец этой эпохи Леон Бакст, – идеалы покойного века, проституированные эксцессами необыкновенного и вычурного, потеряли, обветрили свое золото, лишились своего обаяния…».
Как будто демон модерна перестал заигрывать и соблазнять, но, почувствовав победу, показал кривые зубы, копыта и хвост. Как только нежный дар Кузнецова превратился в уродливую маску, художник моментально растерл всю свою «голубо-розовую» славу. Никому он больше не нужен, не интересен, все как будто перестали его узнавать. От стыда Кузнецов бежит из Москвы в родной Саратов, и многие уже поговаривают, что Кузнецов, как художник, исписался. «Кончался 1910 год… Кузнецов… исчез с московского горизонта. …Прошла весть, несколько странная, что Кузнецов уехал к киргизам в степи. Почему в степи? Почему к киргизам? Это было неожиданно, и кое-кто сугубо покачивал головой...» – пишет А. М. Эфрос.
...
Подобно главным европейским художникам, искавшим противоядие от смерти модерна на Востоке – в Японии, в Персии, в арабском мире – Кузнецов тоже кинулся в незнакомый ему мир Востока. Однако, в отличие от Европы, для России Восток не был экзотикой – в Москве даже есть улица, на которой традиционно селились выходцы из татарской орды (Ордынка). На каждом рынке были люди в восточных одеждах, привозившие свои необычные товары, говорившие между собой на непонятном языке. А уж в родном кузнецовском Саратове даже верблюды ходили по улицам. Ехали на пароходах на Нижегородскую ярмарку татары в черных одеждах, персы с черными глазами и крашенными крипичной хной бородами – их медленные грациозные жены лишь угадывались в складках шелков, только черные маслины глаз стреляли над прикрывавшими лица тканями. Стоило русскому человеку перебраться за Волгу, как Восток разворачивался полноправно и ярко. К тому же в конце 19-го века стало модно для оздоровления пить кумыс – напиток из конского молока, который нужно было пить только свежим, а для этого ехали в степь...
Бесславно вернувшись из Москвы в Саратов, Кузнецов, скорее всего, стеснялся даже ходить по улицам, боялся показаться на глаза знакомым, художникам. Хотелось куда-то спрятаться, переждать, пока всё забудется: и слава, и гордые юношеские мечты, и последующий провал...
«С Соколовой горы... я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы ее степей, начинающихся с противоположного берега. И эти таинственные дали неудержимо влекли меня изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет, какой своеобразный быт меня ожидает. Желание было столь велико, что я, наконец, взяв с собой брата (Виктора), переправился через Волгу и, сев в поезд, доехал до станции Таловка, пересел в телегу и углубился на 150 верст в глубь степей. В селении я, познакомившись с местным киргизским врачом, окончившим Казанский университет, узнал от него, что можно заказать построить себе кошару (юрту) прямо в степи среди киргизов, жить их бытом и кочевать с ними по степям», – пишет Павел Кузнецов в своей автобиографии.
Павел Варфоломеевич Кузнецов
Холст, масляно-восковая темпера.
176 х 145
Недавно купленные
Наши преимущества
- 1Работаем более 10 лет
- 1Безопасность и конфиденциальность
- 1Оценка за 10 минут, бесплатно
- 1Большие бюджеты на выкуп коллекций
- 1Выкупаем по высоким ценам
